Учение толстого непротивлении злу насилием. Лев Толстой: Непротивление злу насилием. Как Махатма принца обидел

После того как Толстой в конце пятидесятых годов 19 века надолго поселился в Ясной Поляне, он попытался организовать школу для крестьянских детей, где сам выступил в роли учителя и воспитателя. Обучение в школе шло под влиянием идей Руссо, которые, впрочем, Толстой дополнил собственными соображениями, основанными на его знании сельского быта и психологии крестьян. Толстой предложил осуществить реформу школы, сделать её не государственным учреждением, а общественным. Главное для него в обучении и воспитании – чтобы учитель любил своё дело и учащихся, а не просто старался сформировать у учащихся полезные знания (Толстой Л.Н. Педагогические сочинения. – М., 1953. – С. 342).

В издававшемся им в 1862г. журнале «Ясная Поляна» Толстой критиковал систему образования в России, считая, что школы и университеты отрывают людей от жизни, а не приближают к ней.

Толстой попытался на практике осуществить систему воспитания, изложенную Руссо в «Эмиле». По его мнению, «единственный метод образования есть опыт, а единственный критериум его есть свобода» (Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22-х т. Т. 16. – М., 1983. – С. 28). При этом он призывал основываться на природных задатках обучаемых, на их изначальном совершенстве: «человек родится совершенным, - есть великое слово, сказанное Руссо, и слово это, как камень, останется твёрдым и истинным. Родившись, человек представляет собой первообраз гармонии правды, красоты и добра» (Там же. – Т. 15. – С. 31). В дальнейшем человек теряет эту гармонию, считает Толстой, а воспитание портит человека. Поэтому нужно лишь не мешать свободному развитию ребёнка, нужно предоставлять ему больше свободы, самостоятельности, инициативы в обучении и вообще в понимании жизни. Роль учителя сводится при этом к роли помощника, собеседника, а роль наставника, применяющего методы принуждения и насилия, Толстой решительно отвергает.

Ни в чём, как в воспитательных действиях учителей и родителей, не сказывается в большей мере вредоносное давление на ребёнка мира взрослых, каждый из которых, зажатый в своём общественном положении банкира, царя, купца, жулика, политика, рабочего, нищего, профессора и т.п., завидует детской свободе и чистоте, возводя свою зависть «в принцип и теорию» (Пед. соч. – Указ. изд., - С. 243). «Я убеждён, - пишет Л.Н. Толстой в статье 1862 года “Воспитание и образование”, - что воспитатель только потому может с таким жаром заниматься воспитанием ребёнка, что в основе этого стремления лежит зависть к чистоте ребёнка и желание сделать его похожим на себя, то есть более испорченным». (Выдел. наше. – Р.А.).

Но что же должно стать содержанием свободных и ненасильственных воспитания и образования? Накануне состоявшейся 14 сентября 1909г. беседы с народными учителями земских школ Л.Н. Толстой подготовил статью «В чём главная задача учителя?», напечатанную в 1910г. в журнале «Свободное воспитание». Здесь Толстой называет «великим грехом» взрослых воспитателей внушение детям в возрасте беззащитности от обмана «коварной лжи», которая «извратит всю их последующую жизнь» (Толстовский листок. Толстой и о Толстом. – Вып. 11. – М., 2000. – С. 145). Известно, что к таковой лжи «поздний» Толстой относил религиозные и государственно-патриотические суеверия и догмы, всегда внедряемые в массовое сознание обитателей государств, и всегда начиная с детства. Истиной же для Толстого до конца его земной жизни оставалась христианская религиозная нравственность, формирующая у человека ряд убеждений и привычек: помнить и любить Бога и ближних, никого не насильничать, не ругать, помогать людям воздерживаться от табака, водки, блуда, осуждения друг друга (Толстовский листок…- Вып. 11. – С. 145). В опубликованном письме В.Ф. Булгакову от 1 мая 1909г. Л.Н. Толстой утверждает со всей категоричностью, что любые знания будут только «праздной и вредной забавой» без «разумного религиозно-нравственного учения, поставленного в основу образования» (Там же. – С. 142). Причём, так как личный пример поступков взрослых учителей действует на детей сильнее проповедей и нравоучений, он не должен поэтому противоречить передаваемым им знаниям о Будде, Моисее, Христе или апостоле Иоанне (Там же; Толстой Л.Н. Пед. соч., Указ. изд. – С. 404 – 405).

Таким образом, толстовская педагогика ненасилия имеет прочный религиозный фундамент. Не менее прочны и её научные основания. Исходя из практических наблюдений в своей Яснополянской школе, Толстой пишет, что «свободный порядок» в школе страшен только тем учителям, которые сами были воспитаны по-другому – в условиях «недостатка уважения к человеческой природе» (Его же. Пед. соч., - Указ. изд. – С. 157). Людям, в отличие от животных, не дано внерациональных возможностей следовать некоторым законам, по которым живёт Божий мир. Невежество влечёт ту омрачённость бессилия, которая чревата контрпродуктивными актами, поспешно (чтобы не мешала совесть) совершаемыми горе-педагогами и с той же поспешностью рационализируемыми ими в духе постулатов «традиционной педагогики». Как следствие, омрачённостью сознания заражаются ученики, что препятствует уменьшению их невежества. Ведь дети человеческие находятся ближе к естественным законам; им доступно независимое от степени развития «чувство правды, красоты и добра»; вот почему «они возмущаются и ропщут, <…> не верят в законность ваших звонков, расписаний и правил» (Там же. – С. 157-158, 334).

Практика «традиционных» методов воспитания и обучения в казённых заведениях, неотделимая от принуждений, продуцирует всё новые и новые поколения рабов и прислужников того социального устройства, в котором находят место нечеловеческие проявления господства-подчинения. Толстого возмущала косность и безответственность педагогов в решении (точнее – в нерешении) этой проблемы. Думается, можно полностью согласиться с выводом педагога и публициста о том, что, ради надежды на будущее человечества, «мир детей – людей простых, независимых – должен оставаться чист от самообманывания и преступной веры <…> в то, что чувство мести становится справедливым, как скоро его назовём наказанием» (Там же. – С. 162).

Начиная с 60х гг. XIX века, идея эта долго и упорно присовокуплялась к подозрительно длинному перечню ошибок и заблуждений «гениального художника». Неожиданный ответ критикам Толстого дала новая научная парадигма второй половины ХХ века, эволюционно-синергетическая. Открытия в естествознании предопределили появление во второй половине века новой научной картины мира: произошёл, как пишет об этом В.А. Тестов, «переход от образов порядка к образам хаоса», получили развитие идеи недетерминированности, непредсказуемости путей эволюции сложных открытых систем, обменивающихся с окружающим миром веществом, энергией и информацией (Тестов В.А. «Жёсткие» и «мягкие» модели обучения / В.А. Тестов. – Педагогика. - № 8. – 2004. – С. 35). В необратимом саморазвитии системы всегда происходят незапланированные случайные процессы (флуктуации), могущие кардинально преобразовать систему, вывести её на качественно иной уровень самоорганизации. Если случайные отклонения усилятся, система может в такой переломный момент (точка бифуркации) перейти на более высокий уровень упорядоченности, или же принять хаотический характер – до следующей бифуркации (Там же).

А ведь своими наблюдениями над такой сложной системой Л.Н. Толстой делился с читателями издававшегося им журнала «Ясная Поляна» ещё в середине XIX столетия, причём простыми и понятными словами! Система эта – его Яснополянская школа, точнее – её ученики. Иногда, писал Толстой-педагог, дисциплина на уроках ослабевает, и «нам кажется, беспорядок растёт, делается всё больше и больше, и нет ему пределов, кажется, что нет другого средства прекратить его, как употребить силу, - а стоили только немного подождать, и беспорядок (или оживление) самоестественно улёгся бы в порядок, гораздо лучший и прочнейший, чем тот, который мы выдумаем» (Толстой Л.Н. Педагогич. соч. – Указ изд. – С. 157).

Процесс самоорганизации нельзя форсировать: это уже будет насилием, которое можно уподобить тому, «как грубая рука человека, желая помочь распуститься цветку, стала бы развёртывать цветок за лепестки и перемяла бы всё кругом» (Там же. – С. 185). Это сравнение не столь поэтично, сколь великолепно своим указанием на естественность эволюции и скачков в системном саморазвитии. Воспитание человека есть для Л.Н. Толстого процесс самораскрытия его природных дарований, подобный распусканию цветка. Мерилом эффективности воспитания оказывается при этом приобретение воспитанником духовного богатства, высоких нравственных качеств.

Как и любое человеческое сообщество, «общество, составляющееся из школьников» (Там же. – С. 157) есть сложная система, подчиняющаяся своим законам саморазвития, которые учителю нужно только признавать и разумно использовать в своей природосообразной работе. Но, подобно тому как «лишь отдельные энтузиасты пытаются перейти от теории к практике», в которой цель обучения могла бы носить неконкретный характер и вести к ней могли бы разные пути (Тестов В.А. Указ. соч. – С. 37), точно так же и ненасилие как практика социальной жизни (с неконкретной, но, безусловно, благой целью) безоговорочно признаётся лишь отдельными энтузиастами.

Зато сохраняют своё влияние доводы скептиков и противников концепции неупотребления насилия в сопротивлении злу, не блещущие, впрочем, новизной: в основной своей массе они предъявлялись ещё самому Толстому. Все они неизбежно представляют читателю толстовскую идею о непротивлении НАСИЛИЕМ в фальсифицированном виде, в виде заведомо редуцированной формулы о «непротивлении злу», несопротивлении, даже – покорности и потакании злу. М.Л. Гельфонд сводит все достаточно однообразные "возражения" Толстому к трём основным аргументам (Гельфонд (Клюзова) М.Л. Критика учения Л.Н. Толстого о непротивлении злу насилием в отечественной религиозно-философской мысли конца 19 – начала 20вв.: три основных аргумента // Вопросы философии. – 2009. - № 10. - С. 121 – 133):

1. «Аргумент бегства от зла», сводящийся к обличению неверного понимания Толстым природы зла как действительной и весьма коварной «силы», промышляющей в мире. В условиях постоянного противостояния с этой «силой» людям приходится прибегать к ряду принуждений по отношению друг к другу (по И.А Ильину, вплоть до смертной казни) и это, будучи насилием, не будет злом (Там же. – С. 122 – 125). Л.Н. Толстой возразил на это в том духе, что знать наверняка, что есть зло и не-зло может только Бог, а не люди, применяющие насилие (Там же. – С. 125).

2. «Аргумент целесообразности»: насилие эффективно и легитимно в случае защиты слабого и неэффективности других методов борьбы со злом. Тот же И.А. Ильин настаивает на том, что Л.Н. Толстой несправедливо смешивает злобное насилие против злодея и оправданное понуждение его к добру, не исключающее, как крайнюю меру, уничтожение злодея (Там же. – С. 125 – 127). Толстой считает такую «эффективность» насилия иллюзорной, уподобляя его применение «тушению огнём огня», а единственным путём пресечения зла признаёт «делание добра за зло всем безо всякого различия» (Толстой Л.Н. В чём моя вера? (Цит. по тексту анализируемой статьи. – С. 127). . К тому же, подчёркивает писатель, цели практические, для которых выбирается насилие, обманчивы, а «для духовной цели нужно непротивление злу, и достигаются невидимые цели» (Его же. Философский дневник. 1901 – 1910. – М., 2003. – С. 282 (Цит. по тексту статьи. – С. 127). Так что подобная аргументация «от целесообразности» вообще недопустима между христианами.

3. «Аргумент жертвы», имеющей безусловное право на защиту от насильника. Однако Толстой и в этом случае намекает на маловерие своих оппонентов: предполагаемые последствия действий злодея, как и его собственная судьба, ведомы только Богу, а не людям, и должны пребывать только в Его ведении (Там же. – С. 128 – 132).

«Ударную мощь» последнего аргумента В.С. Соловьёв и И.А. Ильин усиливают, представляя читателю крайнюю ситуацию: невинный ребёнок – жертва дюжего разбойника, а в роли случайного свидетеля преступления – самосовершенствующийся, и потому принципиально «не противящийся» моралист – «толстовец». Конечно, убийце можно подставить свою, не столь беззащитную, грудь, но целесообразнее остановить его именно насилием, и как можно быстрее, не рассуждая. Ответ Толстого был неожиданен и крайне неприятен оппонентам своей остроумной меткостью. Публицист подчеркнул, что «занимает этих людей, желающих оправдать насилие, никак не судьба воображаемого ребёнка, а своя судьба, своя вся основанная на насилии жизнь, которая при отрицании насилия не может продолжаться» (Толстой Л.Н. Неизбежный переворот // Толстой Л.Н. Закон насилия и закон любви. – М., 2004. – С. 919).

Не стоит порицать Л.Н. Толстого за столь очевидный отход от предмета дискуссии для осуждения её участников: они сами слишком долго напрашивались на такой ответ великого мыслителя. М.Л. Гельфонд констатирует, что в отечественной критике теории Толстого, со времён её появления и до сего дня, превалируют безапелляционность и попытки позиционировать всё «противотолстовское» как окончательный приговор, исчерпывающе разрешающий все спорные вопросы (Гельфонд (Клюзова) М.Л. – Указ. соч., - С. 133). Между тем, «ни одна из известных версий критики идеи непротивления не лишена собственных противоречий», а аргументы обеих «сторон» в данном споре – «теоретически паритетны» (Там же).

Достойный ответ «отрицающей» толстовское научение стороне дало не одно упомянутое выше естествознание. Наблюдения психолога ХХ столетия Э. Фромма убедительно доказывают, что вся философия сторонников наказания, войны или даже «необходимой обороны» не выдерживает проверки реальностью, в которой «чисто оборонительная агрессия очень легко смешивается с необоронительной деструктивностью и садистским желанием господствовать <…>. И когда это происходит, революционная наступательность перерождается в свою противоположность и вновь воспроизводит ту самую ситуацию, которую должна была уничтожить» (Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. – М., 1998. – С. 262-263).

Это, между прочим, – почти дословное повторение одной из идей финального философского труда Л.Н. Толстого «Путь жизни» (1910): порядок в обществе держится не насилием, а общественным мнением, которое извращается «примером дурной жизни» общественной «верхушки»; так что «деятельность насилия ослабляет, нарушает то самое, что она хочет поддерживать» (Толстой Л.Н. Путь жизни. – М., 1993. – С. 167).

Иллюстрацией этого тезиса Л.Н. Толстого может послужить реакция в российском обществе на знаменитый его памфлет против смертных казней «Не могу молчать». Вперемежку с дежурными похвалами, шедшими в основном от деятелей либеральной (и прочей) оппозиции правительству, в адрес 80-летнего писателя шли и более искренние, хотя и анонимные, злобные отзывы: «Как он, подлый, старый лицемер, английский шпион, смеет писать против наказаний разбойников? <…> Что ты, безумный мертвец, мелешь? “Нельзя молчать!” <…> Ах, ты, подлый лгун, лицемер, английский прихвостень, жидовский наймит!» (37, 357) и т.д.

Вот ТАК предпочитали “откликаться” немногочисленные люди твёрдых, традиционных убеждений, то есть те, кто бы должны были стать в те непростые для страны годы единомышленниками Толстого в борьбе с революционной угрозой, с изуверством, уничтожением русских традиций и пр. Но в том и состоит трагедия Толстого-публициста, что именно консерваторы настолько не поняли (и по сей день предпочитают не понимать) его, что убеждены в деструктивно-нигилистической направленности его общественно-публицистических выступлений, в безбожии и сектантстве их автора. Недаром столетнее удержание Толстого в фактическом отлучении от церкви «православных» сопровождается критиками, хотя и более стилистически сдержанными, нежели процитированное выше, но близкими по идеям и скрытой неприязни, а началось, как мы знаем, также с анонимных откровенностей типа: «Теперь ты предан анафеме и пойдёшь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака… анафема ты… старый чёрт… проклят будь» (Толстой Л.Н. Ответ на определение Синода // Толстой Л.Н. Не могу молчать. – М., 1985. – С. 434).

Ещё раз подчеркнём, что и современная, якобы «христианская», путинская Россия изменила только внешний стиль взаимоотношений с Толстым-публицистом (ведь некому уже адресовать ругань и угрозы!), но не характер и содержание «претензий» к великому своему «дьяволу» и «прохвосту» (Там же)...

Неудержимое, почти инстинктивное, искажение защищаемой Толстым истины непротивления как в массовом, так и в научном сознании, отказ от признания социальной значимости евангельского «не противься злому» (Мф, 5, 39), - всё это, как справедливо резюмирует Ю.Н. Давыдов, прискорбнейше свидетельствует о том, что «в России времён “позднего” Толстого уже не представляли, как правило, никакого другого противления злу, кроме насильственного» (Давыдов Ю.Н. Макс Вебер и Лев Толстой // Вопросы литературы. – 1994. - №1. – С.78). Думается, данный вывод автора конца ХХ века справедлив не только для царской России начала прошлого века, но, во многом, и для современного положения дел, и не только в России.

Известно, что сам Л.Н. Толстой в начале ХХв. представлял себе «неизбежный» революционный переворот как религиозное пробуждение сознания трудящихся и эксплуатируемых к жизнепониманию, совместимому с христианством в его истинном, неизвращённом многовековыми толкованиями, значении. А такое понимание себя в отношении к Богу и миру требует только НЕнасильственного сопротивления делателям «злого»: нравственного воздержания от участия в их делах и мирного проповедания им неправды их жизни. О возможности такого характера будущей революции писатель судил, в основном, по многочисленным беседам с умными, нравственными, верующими людьми трудового народа, с которыми имел честь и удовольствие быть знакомым. Всегда упуская из виду первейшую и подлейшую сволочь -- городскую российскую интеллигенцию, Толстой недооценил тот факт, что разум, воля и совесть не только революционных деятелей, но и лучших людей консервативных взглядов были в то время уже отравлены, парализованы языческой, безумной идеей организованного человекоубийства, одоления орудием зла того, что им представлялось «злом». Именно такие люди, верящие в мнимую прогрессивно-движительную роль насилия в истории и в человеческой жизни (а такая вера – опаснее и губительнее, нежели простой атеизм!), были и остаются злейшими врагами и человечества, и религии, и мирной жизни на земле.

« … Волки, зайцы могут жить без религии, - писал Л.Н. Толстой в 1907г., - человек же, имеющий разум, такое орудие, которое даёт ему огромную силу – если живёт без религии, подчиняясь своим животным инстинктам, становится самым ужасным зверем, вредным особенно для себе подобных» (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. – Т. 37. - С. 357. Далее ссылки на это издание следуют в тексте, с указанием в скобках тома и страницы: 37,357). А годом позже Д.П. Маковицкий зафиксировал следующее суждение великого мыслителя:

«Камень подчиняется закону сцепления частиц и тяготения. Растения в прибавку к этим законам подчиняются закону роста. Животные, кроме этих трёх законов, подчиняются закону взаимного общения. Для человека прибавляется новый закон – закон непротивления злу. Люди, которые не хотят знать этого закона (т.е. сознательно повиноваться ему. – Р.А.), остаются на животной ступени и превращают человеческое общество во что-то уродливое, безобразное» (Маковицкий Д.П. Яснополянские записки // Лит. наследство. – М., 1979. Т. 90. Кн. 3). С. 175 – 176..

Взаимная борьба – закон животной жизни, а не общественной, человеческой, поэтому войны, революционное насилие или судебное преследование людей людьми же оправданы быть не могут (Толстой Л.Н. Путь жизни. – М, 1993. – С. 174). Теория Толстого, по мысли А. Гусейнова, призывает стараться «отделить человека, совершающего зло, от самого зла» (Гусейнов А. Учение Л.Н. Толстого о непротивлении злу насилием // Свободная мысль. -1994. - №6. –С. 81), поняв его заблуждения и соблазны, и искоренять не «злодеев», а эти соблазны и заблуждения в себе и других. Посвятив этому свои силы, всякий истинный борец со злом «увидит перед собой такую огромную деятельность, что никак не поймёт даже, зачем ему для его деятельности выдумка о разбойнике» (Толстой Л.Н. Путь жизни. – Указ изд. – С. 175).

Начиная с трактата 1882-1884 гг. «В чём моя вера?» и вплоть до упомянутой выше книги «Путь жизни» Л.Н. Толстой нигде и ни разу не говорит о неСОпротивлении (= покорности, потакании) злу. Непротивление в толстовской коннотации есть противоположность неСОпротивлению, бессильному смирению со злом. За ним, по выражению Ю.Н. Давыдова, «мощь всего универсума Добра, то есть Бога» (Давыдов Ю.Н. Указ. соч. – С. 99), соединяющая людей для действенного одоления истинных врагов человечества.

«Я говорил, - поясняет Толстой в “Трёх притчах”, - что, по учению Христа, вся жизнь человека есть борьба со злом, противление злу разумом и любовью, но что из всех средств противления злу Христос исключает одно неразумное средство противления злу насилием, состоящее в том, чтобы бороться со злом злом же» (Толстой Л.Н. Три притчи // Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 20т., - М., 1964. – Т. 12. – С. 310-311).

Непротивление злу насилием

Непротивление злу насилием
Слово и понятие, которое Л. Н. Толстой (1828-1910) ввел в русский язык в качестве одного из основных постулатов своего религиозно-философского учения («толстовства»), к которому он пришел в 1880-е гг. Существо своего учения писатель изложил в работах «Исповедь» (1879- 1882) и «В чем моя вера?» (1884). Понятие «непротивление» исходит из известной евангельской заповеди (Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 39): «...Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую».
Отсюда «непротивленец» - последователь этого учения писателя.
Употребляется: -, как правило, иронически, по отношению к излишне мягкому человеку («непротивленцу»), который не осмеливается отстаивать свои законные интересы, принципы и т. д.

Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений. - М.: «Локид-Пресс» . Вадим Серов . 2003 .

Смотреть что такое "Непротивление злу насилием" в других словарях:

Сущ., кол во синонимов: 2 кротость (34) покорность (30) Словарь синонимов ASIS. В.Н. Тришин. 2013 … Словарь синонимов

НЕПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ НАСИЛИЕМ - принцип поведения и учение, основанные на истолковании насилия (в т. ч. и революц. насильств. борьбы) как безусловного зла. Это учение составляет соц. нравств. ядро различных мелкобурж. идеологий, являясь отражением угнетения человека… … Атеистический словарь

Книжн. Отказ от насильственного подавления зла, стремление к преодолению его покорностью, смирением. /i>

НЕПРОТИВЛЕНИЕ ЗЛУ нравственное требование, непосредственно выраженное в Христовой заповеди “Не противься злому” (Мф. 5:39) и сформировавшееся в процессе перехода от талиона к золотому правилу нравственности. В Нагорной проповеди оно и… … Философская энциклопедия

НЕПРОТИВЛЕНИЕ, непротивления, мн. нет, ср. (книжн.). Только в выражении: непротивление злу (насилием) в религиозно философском учении Л.Толстого: преодоление зла посредством покорного и пассивного его приятия. Непротивление злу на руку… … Толковый словарь Ушакова

Злу насилием. Книжн. Отказ от насильственного подавления зла, стремление к преодолению его покорностью, смирением. /i> Восходит к Евангелию. БМС 1998, 402 … Большой словарь русских поговорок

Энциклопедический словарь

непротивление - я; ср. В религиозно философском учении Л. Толстого: отказ от активного, насильственного подавления зла, стремление к преодолению его покорностью, смирением. Непротивление злу (насилием над собой) … Словарь многих выражений

Религ. утопич. направление в обществ. мысли и обществ. движении России кон. 19 нач. 20 вв., сложившееся на основе учения Л. Н. Толстого. Основы Т. изложены Толстым в «Исповеди», «В чём моя вера?», «Крейцеровой сонате» и др. Толстой с… … Философская энциклопедия

Эдин (Адин) Баллу (англ. Adin Ballou; 23 апреля 1803 5 августа 1890) американский священник, аболиционист, христианский анархист, всю свою жизнь посвятивший проповеди непротивления. Содержание 1 Ранние годы … Википедия

Книги

• Непротивление злу насилием , Виктор Гусев-Рощинец. Публикуемые рассказы написаны в 1985-1999 годах и, помимо того, что являются свидетельствами времени, относятся еще и к открыто интеллектуальной прозе. Широкий спектр проблем времени агонии…

С точки зрения русского писателя и мыслителя Л.Н.Толстого драматизм человеческого бытия состоит в противоречии между неотвратимостью смерти и присущей человеку жаждой бессмертия. Воплощением этого противоречия является вопрос о смысле жизни - вопрос, к которому разум подводит самой суетностью, ничтожностью жизни и который можно еще выразить так: "Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью". Толстой считает, что жизнь человека наполняется смыслом в той мере, в какой он подчиняет ее исполнению воли бога, а воля бога дана нам как закон любви, противостоящий закону насилия. Закон любви запечатлен в человеческом сердце, осмыслен основателями религий, выдающимися философами, полней и точней всего он развернут в заповедях Христа. Чтобы спасти себя, свою душу от тлена, чтобы придать жизни смысл, который не обессмысливается смертью, человек должен перестать делать зло, совершать насилие, перестать раз и навсегда, в том числе и, прежде всего, тогда, когда он сам становится объектом зла и насилия. Не отвечать злом на зло, не противиться злу насилием - такова основа жизнеучения Льва Николаевича Толстого.

Религии и этике непротивления в той или иной форме посвящено все творчество Толстого после 1878 года. Соответствующие произведения (назовем только важнейшие из них) можно подразделить на четыре цикла: исповедальный - "Исповедь" (1879-1881), "В чем моя вера?"(1884); теоретический - "Что такое религия и в чем сущность ее?"(1884), "Царство божие внутри нас"(1890-1893), "Закон насилия и закон любви"(1908); публицистический - "Не убий"(1900), "Не могу молчать"(1908); художественный - "Смерть Ивана Ильича"(1886), "Крейцерова соната"(1887-1879), "Воскресение"(1889-1899), "Отец Сергий"(1898).

… Правильное отношение к другим людям определяется тем, что они - дети того же бога, что и я. Они - мои братья. Отсюда вытекает требование любить людей как братьев, сынов человеческих, любить всех, без каких-либо изъятий, независимо от каких бы то ни было мирских различий между ними. Перед богом все равны. В перспективе его бесконечности теряют какой бы то ни было смысл все человеческие дистанции между богатством и бедностью, красотой и безобразием, молодостью и дряхлостью, силой и убожеством и так далее. Необходимо ценить в каждом человеке достоинство божественного происхождения. Так понятая любовь к человеку есть единственно возможная основа единения людей. "Царство бога на земле есть мир всех людей между собой", а мирная, разумная и согласная жизнь возможна только тогда, когда люди связаны одинаковым пониманием смысла жизни, единой верою. Та первичная, безусловная, существующая до и вне каких бы то ни было различий связь между людьми, которая может быть основой их единения, и есть связь, которая определяется их отношением к богу. "Все люди живут одним и тем же духом, но все разделены в этой жизни телами. Если люди понимают это, то стремятся к соединению друг с другом любовью".

… Нравственное отношение к себе как бы автоматически гарантирует нравственное отношение к другим. Человек, сознающий как бесконечно он далек от идеала, есть человек, свободный от наиопаснейшего суеверия, будто он может устроить жизнь других людей. Он поэтому всегда будет стремиться к тому, чтобы находиться по отношению к другим в положении слуги, а не господина. "Я не могу желать, думать, верить за другого. Я возношу свою жизнь и это одно может вознести жизнь другого, да и другой - я же. Так, если я вознесу себя, я вознесу всех. Я в них, и они во мне". Достоверность любви, которую каждый человек находит в собственной душе, ее умножение, состоящее в том, чтобы ориентироваться не на внешний успех и похвалу людей, а на бесконечность божественного совершенства, словом, забота человека о чистоте собственной души является базисом, источником нравственных обязанностей человека по отношению к другим людям, к семье, государству и так далее. Любовь и есть добро.

… Суть нравственного идеала и своеобразие его роли в жизни человека наиболее полно выражены в учении Иисуса Христа. Так считает Л.Н.Толстой. При этом для Толстого Иисус Христос не является богом или сыном бога ("кто верит в бога, для того Христос не может быть бог"); он считает его реформатором, разрушающим старые и дающим новые основы жизни. Толстой, далее, видит принципиальную разницу между подлинными взглядами Иисуса, изложенными в евангелиях, и их извращением в догмах православия и других христианских церквей. Все учение Иисуса Христа, по мнению Толстого, является метафизикой и этикой любви.

"То, что любовь есть необходимое и благое условие жизни человеческой было признаваемо всеми религиозными учениями древности. Во всех учениях: египетских мудрецов, браминов, стоиков, буддистов, таосистов и других, дружелюбие, жалость, милосердие, благотворительность и вообще любовь признавались одною из главных добродетелей". Однако только Христос возвысил любовь до уровня основополагающего, высшего закона жизни, дал этому закону адекватное метафизическое обоснование, суть которого состоит в том, что в любви и через любовь в человеке обнаруживается божественное начало: "Бог есть любовь, и пребывающий в любви, пребывает в Боге, и Бог в нем"(1 Ин.,4,16).

Как высший, основополагающий закон жизни, любовь является единственным нравственным законом. Для нравственного мира закон любви является столь же обязательным, безусловным, как для физического мира - закон тяготения. И тот и другой не знают никаких исключений. Мы не можем отпустить камень из руки, чтобы он не упал на землю, точно так же мы не можем отступить от закона любви, чтоб не деградировать в нравственную порочность. Закон любви - не заповедь, а выражение самой сущности Христианства. Это - вечный идеал, к которому люди будут бесконечно стремиться. Иисус Христос не ограничивается прокламацией идеала, который, впрочем, как отмечалось выше, был сформулирован до него, в частности, в Ветхом Завете. Наряду с этим он дает заповеди.

В толстовской интерпретации таких заповедей пять. Сформулированы они в той части нагорной проповеди, по евангелию от Матфея (V,21-48), в которой говорится "вам сказано, а я говорю вам", то есть идет прямая полемика с древним законом (две ссылки о прелюбодеянии считаются за одну). Этими заповедями Иисус отменяет закон Моисея и провозглашает свое учение. Вот они:

1) Не гневайся: "Вы слышали, что сказано древним: не убивай... А Я же говорю вам, что всякий гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду";
2) Не оставляй жену: "Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй... А Я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать";
3) Не присягай никогда никому и ни в чем: "Еще слышали вы, что сказано древним: не преступай клятвы... А Я говорю вам: не клянись вовсе";
4) Не противься злому силой: "Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому";
5) Не считай людей других народов своими врагами: "Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших".

… По мнению Толстого, центром христианского пятисловия является четвертая заповедь: "Не противься злому", налагающая запрет на насилие. Осознание того, что в этих трех простых словах заключена суть евангельского учения, вернувшее в свое время Толстому утерянный смысл жизни, вывело его одновременно и из мировоззренческого тупика. Древний закон, осуждавший зло и насилие в целом, допускал, что в определенных случаях они могут быть использованы во благо - как справедливое возмездие по формуле: "око за око". Иисус Христос отменяет этот закон. Он считает, что насилие не может быть благом никогда, ни при каких обстоятельствах, к помощи насилия нельзя прибегать даже тогда, когда тебя бьют и обижают ("кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую" - МФ.,5,39). Запрет на насилие является абсолютным. Не только на добро надо отвечать добром. И на зло надо отвечать добром. Понятые именно в таком прямом, буквальном смысле слова Иисуса о не-насилии, непротивлении злу силой являются меткой правильного направления, той высотой, перед которой стоит современный человек на бесконечном пути его нравственного восхождения. Почему именно не-насилие?

Насилие является противоположностью любви. У Толстого есть, по крайней мере, три последовательно сцепленных между собой определения насилия. Во-первых, он отождествляет насилие с убийством или угрозой убийства. Необходимость применения штыков, тюрем, виселиц и других средств физического разрушения возникает тогда, когда стоит задача внешнего принуждения человека к чему-либо. Отсюда - второе определение насилия как внешнего воздействия. Необходимость внешнего воздействия, в свою очередь, появляется тогда, когда между людьми нет внутреннего согласия. Так мы подходим к третьему, самому важному определению насилия: "Насиловать - значит делать то, чего не хочет тот, над которым совершается насилие". В таком понимании насилие совпадает со злом и оно прямо противоположно любви. Любить - значит делать так, как хочет другой, подчинять свою волю воле другого. Насиловать - значить делать так, как я хочу, подчинять чужую волю моей. Центральный статус заповеди не-насилия, не-противления связан с тем, что она очерчивает границу царства зла, тьмы, как бы запечатывает дверь в это царство. В этом смысле заповедь непротивления является негативной формулой закона любви. "Не противься злому - значит не делай насилия, то есть такого поступка, который всегда противоположен любви".

Непротивление - больше чем отказ от закона насилия. Оно имеет также позитивный нравственный смысл. "Признание жизни каждого человека священной есть первое и единственное основание всякой нравственности". Непротивление злу как раз и означает признание изначальной, безусловной святости человеческой жизни. Жизнь человека священна не бренным телом, а священной душой. Отказ от насилия переводит конфликт в ту единственную сферу, сферу духа, где он только и может получить конструктивное решение - быть преодолен во взаимном согласии.

Непротивление переносит конфликт не просто в сферу духа, а более узко - в глубь души самого непротивленца. Основное произведение Толстого, в котором излагается его концепция ненасилия, совсем не случайно называется "Царство божие внутри нас". … Душа самозаконодательна. Это значит, что человек властен только над собой. "Все, что не твоя душа, все это не твое дело", - говорит Толстой. Этика непротивления – это, по сути, и есть требование, согласно которому каждый человек обязан думать о спасении собственной души. Называя кого-то преступником и подвергая его насилию, мы отнимаем у него это человеческое право; мы как бы говорим ему: "ты не в состоянии думать о своей душе, это мы позаботимся о ней". Тем самым мы обманываем и его и себя. Можно властвовать над чужим телом, но нельзя властвовать и не нужно властвовать над чужой душой. Отказываясь сопротивляться злу насилием, человек признает эту истину; он отказывается судить другого, ибо не считает себя лучше его. Не других людей надо исправлять, а самого себя. Непротивление переводит человеческую активность в план внутреннего нравственного самосовершенствования.

Человек играет свою собственную роль только тогда, когда он борется со злом в самом себе. Ставя перед собой задачу бороться со злом в других, он вступает в такую область, которая ему не подконтрольна. … Люди через сложную систему внешних обязательств оказываются соучастниками преступлений, которые бы ни один из них не совершил, если бы эти преступления зависели только от его индивидуальной воли. "Ни один генерал или солдат без дисциплины, присяги и войны не убьет не только сотни турок или немцев и не разорит их деревень, но не решится ранить ни одного человека. Все это делается только благодаря той сложной машине государственной и общественной, задача которой состоит в том, чтобы разбивать ответственность совершаемых злодейств так, чтобы никто не чувствовал противоестественности этих поступков". Непротивление от насилия отличается тем, что оно является областью индивидуально ответственного поведения. Это - сугубо авторское произведение. Как ни трудна борьба со злом в самом себе, она зависит только от самого человека. Нет таких сил, которые могли бы помешать тому, кто решился на непротивление. Непротивление злу, переходящее во внутреннее самосовершенствование или, говоря по другому, внутреннее самосовершенствование, реализуется в непротивлении злу - пробный камень свободы современного человека.

Всякое убийство, каким бы запутанным и прикрытым ни был его причинный ряд, имеет последнее звено – кто-то должен выстрелить, нажать кнопку и так далее. Для смертной казни нужны не только соответствующие законы, судьи и так далее, но нужен еще и палач. Самый надежный, гарантированный путь устранения насилия из практики межчеловеческих отношений состоит, по мнению Толстого, в том, чтобы начать с этого последнего звена. Если не будет палача, то не будет и смертной казни. Пусть будут конституции, судьи, приговоры и все прочее, но если никто не захочет стать палачом, то некому будет исполнить смертный приговор, каким бы законным он ни был. Рассуждение это является неопровержимым. Толстой, конечно, знал, что охотники на роль палача всегда находятся. Он описал случаи, когда шла конкуренция за это по своему выгодное место. Но он сверх того знал еще другое: никто не может человеку запретить стать палачом, кроме него самого. Идея непротивления гарантирована только тогда, когда человек рассматривает его как предметное воплощение своего нравственного, человеческого достоинства, когда он говорит себе: "Я не стану палачом. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Я скорее умру сам, чем убью другого".

Отождествление нравственной суверенности личности с непротивлением воспринимается обыденным сознанием как такая позиция, которая противоречит человеческому стремлению к счастью. Толстой подробно рассматривает расхожие аргументы против непротивления. Три из них являются наиболее распространенными.

Первый аргумент состоит в том, что учение Христа является прекрасным, но его трудно исполнять. Возражая на него, Толстой спрашивает: а разве захватывать собственность и защищать ее легко? А пахать землю или растить детей не сопряжено с трудностями? На самом деле речь идет не о трудности исполнения, а о ложной вере, согласно которой выправление человеческой жизни зависит не от самих людей, их разума и совести, а от Христа на облаках с трубным гласом или исторического закона. "Человеческой природе свойственно делать то, что лучше". Нет объективного предопределения человеческого бытия, а есть люди, которые принимают решения. Поэтому утверждать об учении, которое относится к человеческому выбору, касается решимости духа, а не физических возможностей, утверждать про такое учение, что оно хорошо для людей, но невыполнимо - значит противоречить самому себе.

Второй аргумент состоит в том, что "нельзя одному человеку идти против всего мира". Что, если, например, я один буду таким кротким, как требует учение, буду подставлять щеку, отказываться присягать и так далее, а все остальные будут продолжать жить по прежним законам, то я буду осмеян, избит, расстрелян, напрасно погублю свою жизнь. Учение Христа есть путь спасения, путь блаженной жизни для того, кто следует ему. Поэтому тот, кто говорит, что он рад бы последовать этому учению, да ему жалко погубить свою жизнь, по меньшей мере не понимает, о чем идет речь. Это - подобно тому, как если бы тонущий человек, которому бросили веревку для спасения, стал бы возражать, что он охотно воспользовался веревкой да боится, что другие не сделают того же самого.

Третий аргумент является продолжением предыдущих двух и ставит под сомнение осуществление учения Христа из-за того, что это сопряжено с большими страданиями. Вообще жизнь человеческая не может быть без страданий. Весь вопрос в том, когда этих страданий больше, тогда ли, когда человек живет во имя бога или тогда, когда он живет во имя мира. Ответ Толстого однозначен: тогда, когда он живет во имя мира. Рассмотренная с точки зрения бедности и богатства, болезни и здоровья, неизбежности смерти, жизнь христианина не лучше жизни язычника, но она по сравнению с последней имеет то преимущество, что не поглощается полностью пустым занятием мнимого обеспечения жизни, погоней за миражами власти, богатства, здоровья. В жизни сторонников учения Христа меньше страданий уже хотя бы по той причине, что они свободны от страданий, связанных с завистью, с разочарованиями от неудач в борьбе, соперничеством, они не будут возбуждать в людях ненависть. Опыт, говорит Толстой, также подтверждает, что люди главным образом страдают не из-за их христианского всепрощения, а из-за их мирского эгоизма. "В своей исключительно в мирском смысле счастливой жизни, - пишет он, - я наберу страданий, понесенных мною во имя учения мира столько, что их достало бы на хорошего мученичества во имя Христа". Учение Христа не только более нравственно, но оно и более благоразумно. Оно предостерегает людей от того, чтобы они не делали глупостей.

Таким образом, обыденные аргументы против этики непротивления являются не более чем предрассудками. С их помощью люди стремятся обмануть самих себя, найти прикрытие и оправдание своему безнравственному и гибельному образу жизни, уйти от личной ответственности за то, как они живут.

Нацеленность на спасение собственной души может казаться на первый взгляд формой рафинированного эгоизма. В действительности это не так. Ведь сущностью души является любовь. И путь непротивления есть путь человека к себе не в смысле изоляции от других людей, равнодушия к ним. Это - путь к тому божественному, что есть в душе, а, следовательно, такой путь к себе, который соединяет человека с другими людьми, такими же сынами человеческими, как и он сам. Толстой бьется над вопросом: "Каким образом разрешить столкновения людей, когда одни люди считают злом то, что другие считают добром, и наоборот?". Обычный ответ, который практикуется уже тысячелетиями, состоит в том, что добрые должны властвовать над злыми. Но откуда мы знаем, что это добрые властвует, а не злые? Ведь по условиям задачи у нас нет бесспорного, общего критерия зла. Добрые, именно потому, что они добрые, не могут властвовать. Каин убил Авеля. И по другому никак не могло случиться. "Могут быть злые и среди тех, которые подчиняются власти, но не может быть того, чтобы более добрые властвовали над более злыми". В такой ситуации существует только одно решение - человек должен обратиться к собственной душе, это значит не должен противиться насилием тому, что он считает злом.

Непротивление есть закон. Заповедь непротивления соединяет учение Христа в целое только в том случае, если понимать ее не как изречение, а как закон - правило, не знающее исключений и обязательное для исполнения. Допустить исключения из закона любви - значит признать, что могут быть случаи нравственно оправданного применения насилия. А это невозможно. Если допустить, что кто-то или в каких-то обстоятельствах может насилием противиться тому, что он считает злом, то точно также это может сделать и любой другой. Ведь все своеобразие ситуации, из которой вытекает идея непротивления, как раз и состоит в том, что люди не могут придти к согласию по вопросу о добре и зле. Если мы допускаем хоть один случай "оправданного" убийства, то мы открываем их бесконечную череду. Современник Толстого известный естествоиспытатель Эрнст Геккель, последователь Чарльза Дарвина, пытался, апеллируя к естественным законам борьбы за существование, обосновать справедливость и благотворность смертной казни, как он выражался, "неисправимых преступников и негодяев". Возражая ему, Толстой спрашивал: "Если убивать дурных полезно, то кто решит: кто вредный. Я, например, считаю, что хуже и вреднее г-на Геккеля я не знаю никого, неужели мне и людям одних со мной убеждений приговорить г-на Геккеля к повешению?". Этот аргумент против насилия, который впервые был выставлен в евангельском рассказе о женщине, подлежащей избиению, является по существу неотразимым: где тот безгрешный, кто может безошибочно судить о добре и зле и сказать нам, когда и в кого можно бросать камни?!

… Эмпирически насилие легко совершить и, к сожалению, оно постоянно совершается. Но его нельзя оправдать. Его нельзя обосновать разумом как человеческий акт, как христианский акт. Толстой ведет речь о том, может ли существовать право на насилие, на убийство. Его заключение категорично - такого права не существует. Если мы принимаем общечеловеческую мораль, христианские ценности, если мы говорим, что люди равны перед богом, равны в своем нравственном достоинстве, то нельзя обосновать насилие человека над человеком, не попирая законы разума и логики. Каннибал в рамках своего каннибальского сознания мог обосновать насилие. Ветхий человек в рамках своего старозаветного сознания, проводящего различие между людьми своего народа и других народов, тоже мог обосновать насилие. Но современный человек, руководствующийся идеями человеколюбия, не может этого сделать. Поэтому-то Толстой считал смертную казнь формой убийства, которая намного хуже, чем просто убийство из-за страсти или другим личным поводам. Оно хуже своей холодной систематичностью и претензией на оправданность, законность. Вполне можно понять, что человек в минутной злобе или раздражении совершает убийство, чтобы защитить себя или близкого человека, можно понять, что он, поддавшись коллективному внушению, участвует в совокупном убийстве на войне. Но нельзя понять, как люди могут совершать убийство спокойно, обдуманно, в полном обладании человеческих качеств, как они могут считать убийство необходимым. Это было выше толстовского разумения. "Смертная казнь, - пишет Толстой в "Воспоминаниях о суде над солдатом", - как была, так и осталась для меня одним из тех людских поступков, сведения о совершении которых в действительности не разрушают во мне сознания невозможности их совершения". Л.Н.Толстой говорит по сути дела очень простую вещь: насилие несовместимо с моралью и разумом, и тот, кто желает жить по морали и разуму, тот никогда не должен совершать его.

… До того, как Иисус Христос сформулировал заповедь непротивления, в обществе господствовало убеждение, что зло можно истребить злом. Оно воплотилось в соответствующий строй человеческой жизни, вошло в быт, привычку, стало основой социального неравенства. "Основы всех преимуществ богатых над бедными все произошли ни от чего другого, как от розог, тюрем, каторг, убийств" - таков суровый приговор Толстого. На насилии замешана также превалирующая мотивация общественного поведения, суть которой состоит в стремлении выделиться, заслужить похвалу людей, доказать что ты лучше других. Однако самым главным средоточием насилия является государство с его армиями, всеобщей воинской повинностью, присягами, податями, судами, тюрьмами и так далее. Словом, вся цивилизация основана на законе насилия, хотя, разумеется, и не сводится к нему. В духовных своих основаниях она остается дохристианской.

Толстого часто упрекают в абстрактном морализме. Утверждается, что он из-за сугубо моральных соображений отрицал всякое насилие и рассматривал как насилие всякое физическое принуждение и что по этой причине он закрыл себе путь к пониманию всей сложности и глубины жизненных отношений. В таком духе критиковал Л.Н.Толстого известный философ русского зарубежья ХХ века И.А.Ильин в книге с характерным названием "О сопротивлении злу силою". Полностью согласиться с такой критикой нельзя. В ходе анализа насилия Толстой не ограничивался позицией безоговорочного морального осуждения. Он был историчен, например, в том, что допускал оправданность государственного насилия для определенного времени ("может быть для прежнего состояния людей было принято государственное насилие, может быть оно нужно еще и теперь"). Далее, Толстой вполне конкретен, когда проводит различие между насилием революционеров и насилием властей (в знаменитой статье "Не могу молчать" он говорит, что злодейства революционеров более понятны и объяснимы, чем ответные злодейства властей, так как прежние сопряжены с большим личным риском, совершаются молодыми людьми, не столь хладнокровно-жестоки, не прикрыты лжерелигиозными мотивами). Однако, считает Толстой, все эти исторические и социальные различия теряют какое-либо значение в перспективе христианского идеала. С появлением заповеди непротивления в корне меняется духовный статус насилия, оно лишается этического оправдания. "Насилие держится теперь уже не тем, что оно считается нужным, а только тем, что оно давно существует и так организовано людьми, которым оно выгодно, то есть правительствами и правящими классами, что людям, которые находятся под их властью, нельзя вырваться из-под нее". Более того, в самом непротивлении, как уже отмечалось, Толстой видит одну из ступеней на бесконечном пути к совершенству. И он вполне допускает, что со временем эта высокая истина станет тривиальной привычкой и люди будут стыдиться участия в насилии также, как они сейчас стыдятся мошенничества или трусости. Если и можно назвать такую позицию моралистической, то это - такая моралистика, которая сама является исторической задачей.

Многотысячелетняя традиция насилия смогла интегрировать учение Иисуса Христа, предварительно извратив его сущность. Л.Н.Толстой считает, что истина Христа, которую мы находим в евангелиях, была в последующем искажена наследовавшими ему церквами. Искажения коснулись трех основных пунктов. Во-первых, каждая церковь объявила, что только она правильно понимает и исполняет учение Христа. Такое утверждение противоречит духу учения, которое нацеливает на движение к совершенству и по отношению к которому ни один из последователей, ни отдельный человек, ни собрание людей, не могут утверждать, что они его окончательно поняли. Во-вторых, они свели учение к символу веры и поставили спасение в зависимость от определенных обрядов, таинств и молитв, возвели себя в статус посредников между людьми и богом. Тем самым они ревизовали христианство в том решающем пункте, что установление царства бога на земле зависит и от человека, от его добрых дел. Как пишет Толстой, "нагорная проповедь или символ веры: нельзя верить и тому и другому". В-третьих, церкви извратили смысл самой важной четвертой заповеди о непротивлении злу, поставили ее под сомнение, что было равносильно отмене закона любви. Сфера действия принципа любви была сужена до личной жизни, домашнего обихода, "для общественной же жизни признавалось необходимыми для блага большинства людей употребление против злых людей всякого рода насилия, тюрем, казней, войн, поступков, противоположным самому слабому чувству любви".

Общий смысл всех церковных перетолкований учения Христа состоял в том, чтобы перевести его из сферы нравственных обязанностей, поступков в сферу внутренних надежд и мечтаний. "Вместо того чтобы руководить миром в его жизни, церковь в угоду миру перетолковала метафизическое учение Христа так, что из него не вытекало никаких требований для жизни, так что оно не мешало людям жить так, как они жили... Мир делал все, что хотел, предоставляя церкви, как она умеет, поспевать за ним в своих объяснениях смысла жизни. Мир учреждал свою, во всем противную учению Христа жизнь, а церковь придумывала иносказания, по которым бы выходило, что люди, живя противно закону Христа, живут согласно с ним. И кончилось тем, что мир стал жить жизнью, которая стала хуже языческой жизни, и церковь стала не только оправдывать эту жизнь, но утверждать, что в этом-то и состоит учение Христа". В результате сложилось положение, когда люди на словах исповедуют то, что они на деле отрицают и когда они ненавидят порядок вещей, который сами поддерживают. Насилие получило продолжение в обмане. "Ложь поддерживает жестокость жизни, требует все больше и больше лжи, и, как ком снега, неудержимо растет и тог, и другое".

Где же выход из такой противоестественной ситуации? На этот вопрос Толстой отвечает словами Христа из евангелия от Матфея (Мф.,24,3-28), согласно которым конец языческого мира наступит тогда, когда бедствия людей возрастут до последней степени и одновременно по всей вселенной будет проповедована благая весть нового, не насильственного устройства мира. Мир по мнению Толстого как раз вступает в такую стадию. С одной стороны, все увеличивается и увеличивается бедственность положения людей, неимоверных масштабов достигает насилие, наглядно убеждая людей в тупиковости, несомненной гибельности этого пути. Толстой даже высказывает мысль, которая в устах ограниченного моралиста была бы совершенно невозможной: само участие людей в насилии отвращает их от него. "Насилие выбирает и привлекает к себе худшие элементы общества, перерабатывает их и, улучшая и смягчая, возвращает их назад обществу". С другой стороны, восемнадцать веков христианства не прошли для людей даром, они восприняли его, хотя и внешним образом. Более того, принятие христианства в искаженном виде было условием, чтобы оно проникло в сознание широких масс людей и было воспринято уже в последствии в его истинном содержании. Так, посеянное зерно прежде, чем взойти, какое-то время должно быть прикрыто землей.

Все это - общие условия перехода к новым основам жизни, но не определение конкретного времени, дня и часа такого перехода. Назвать точное время наступления новой жизни, царства божиего в христианской терминологии, нельзя в принципе, ибо его наступление зависит от самих людей. Это - не второе провидение, а вопрос выбора. Царствие божие находится внутри и каждый человек должен открыть его в себе, построить свое царство божие и только так может сложиться общее царство. "Единение достигается только тогда, когда люди, не думая об единении, каждый думает только об исполнении закона жизни".

Идею непротивления, внутреннего нравственного самосовершенствования личности нельзя понимать так, будто Толстой был против совместных действий, общественно значимых акций, вообще против прямых нравственных обязанностей человека по отношению к другим людям. Совсем наоборот. Непротивление, по мнению Толстого, есть приложение учения Христа к общественной жизни, конкретный путь, преобразующий отношения вражды между людьми в отношения сотрудничества между ними.

Уже само не-участие в насилии есть борьба против него. Насилие и прежде всего государственное организованное насилие в значительной мере держится на поддержке тех, против кого оно применяется. Правительства всегда стремятся расширить базу своего насилия, "привлечь наибольшее количество граждан к наибольшему участию во всех совершаемых ими и необходимых для них преступлениях". Люди виноваты в насилиях правительств прямым участием в них (через воинскую повинность, суды присяжных и так далее), пассивным повиновением. Они виновны в насилии и тогда, когда они пытаются противостоять ему тем же средством (в форме террора, вооруженных восстаний и так далее), ибо в данном случае они, во-первых, признают насилие в качестве законного, нормального пути достижения человеческих целей. А, во-вторых, умножают его объем и интенсивность. Когда насилие не получает адекватного ответа, оно, как правило, гаснет, уменьшается; когда оно наталкивается на противонасилие, оно наращивает массу и становится изощреннее. Поэтому даже сугубо негативная, внешне пассивная позиция неучастия в насилии уменьшает его мощь и степень легитимности.

В формуле непротивления злу насилием неверно делать ударение на слове непротивление. Мы поймем мысль Толстого лучше, если сделаем акцент на слове насилием. Противиться злу можно и нужно, только не насилием, а другими - ненасильственными - методами. Более того, мы только тогда по настоящему и противимся насилию, когда мы отказываемся отвечать тем же. "Защитники общественного жизнепонимания объективно стараются смешать понятие власти, то есть насилие, с понятием духовного влияния, но смешение это совершенно невозможно". Толстой сам не разрабатывал тактику коллективного ненасильственного сопротивления, но его учение допускает такую тактику. Он понимает непротивление как позитивную силу любви и правды, кроме того, он прямо называет такие формы сопротивления как убеждение, спор, протест, которые призваны отделить человека, совершающего зло, от самого зла, апеллирует к его совести, духовному началу в нем, которые отменяют предшествующее зло в том смысле, что оно перестает быть препятствием для последующего сотрудничества. Толстой называл свой метод революционным. Он даже более революционен, чем обычные революции. Обычные революции производят переворот во внешнем положении людей, в том, что касается власти и собственности. Толстовская революция нацелена на коренное изменение духовных основ жизни, превращение врагов в друзей.

А.А.Гусейнов. Л.Н.Толстой. Непротивление злу насилием (в сокращении). Полностью .
Cборник "Опыт ненасилия в ХХ столетии". Социально-этические очерки / Под ред. Р.Г. Апресяна. - М.: Аслан, 1996.

о непротивлении злу насилием
(Закон Любви вместо закона насилия)

- XXI век - это век мира или войны?

В наше время не может не быть ясно, что жизнь всех народов христианского мира, со своей, все увеличивающейся нуждой бедных и роскошью богатых, со своей борьбой всех против всех, революционеров против правительств, правительств против революционеров, порабощенных народностей против поработителей, борьбы государств между собою, запада с востоком, со своими все растущими и поглощающими силы народа вооружениями, своей утонченностью и развращенностью, что жизнь такая не может продолжаться. Жизнь христианских народов, если она не изменится, неизбежно будет становиться все бедственнее и бедственнее.

Это ясно многим, но люди часто не видят причины этого бедственного положения и еще менее видят средство избавления.

Причиною этого положения признаются многие, самые разнообразные условия и предлагаются самые разнообразные средства избавления. А между тем причина одна, одно и средство избавления.

- В чем эта причина и в чем это средство?

Причина бедственного положения христианских народов - отсутствие среди христианских народов общего им всем высшего понимания смысла жизни, веры и вытекающего из него руководства поведения.

Средство избавления от этого бедственного положения - и средство не фантастическое, не искусственное, а самое естественное, состоит в усвоении людьми христианского мира открытого им 20 веков тому назад высшего, соответствующего теперешнему возрасту человечества понимания жизни и вытекающего из него руководства поведения, то есть христианского учения в его истинном смысле.

- А разве наука, промышленность и экономика не являются основой разумного устройства жизни?

Одно из самых грубых суеверий есть суеверие научных людей о том, что человек может жить без веры. Истинная религия есть такое установленное человеком отношение к окружающей его бесконечной жизни, которое связывает его жизнь с этой бесконечностью и руководит его поступками. Если ты сознаешь, что у тебя нет веры, ты в самом опасном положении, в котором только может находиться человек в этом мире.

Люди могут жить свойственной людям разумной и согласной жизнью только тогда, когда соединяются пониманием смысла жизни. Верой в одно и то же. Руководством в поступках, вытекающим из этого понимания.

- Что есть вера?

Вера есть установление отношения человека к богу и миру и вытекающее из этого отношения определение своего назначения.

Недостаточно откинуть ложную веру, то есть ложное отношение к миру. Нужно еще установить истинное.

Трагизм положения людей христианского мира в том, что христианскими народами принято было такое учение, которое в своем истинном значении самым определенным образом отрицало, разрушало весь тот строй общественной жизни, которым жили уже эти народы, вне которого они не могли себе представить жизни.

В этом и трагизм положения, в этом и великое, исключительное благо христианских народов.

- Христианство отрицало строй жизни европейских народов?

В том извращенном виде, в котором христианское учение было предложено языческим народам, оно представлялось им только как некоторое смягчение грубости понимания божества. Как более высокое понимание назначения человека и требований нравственности. Истинное же значение учения до такой степени было скрыто от них сложными догмами и привлекательными внушительными обрядами, что оно и не подозревалось ими.

А между тем учение это в его истинном значении было не только ясно выражено в тех, признаваемых церквами божественным откровением, книгах евангелия. Учение это было до такой степени свойственно, родственно душам человеческим, что, несмотря на все загромождение и извращение учения ложными догматами, наиболее чуткие к истине люди все чаще и чаще воспринимали учение в его истинном значении. И все яснее и яснее видели противоречие устройства мира с истинным христианским учением.

Не говоря уже об учителях церкви древнего мира: Татиане, Клименте, Оригене, Тертуллиане, Киприане, Лактанции - противоречие это сознавалось и в средние века. В новое же время оно выяснялось все больше и больше, и выражалось в огромном количестве сект, отрицающих противное христианству государственное устройство с необходимым условием существования его - насилием. Выражалось в самых разнообразных гуманитарных учениях, даже не признающих себя христианскими, которые все - так же как и особенно распространившиеся в последнее время учения социалистические, коммунистические, анархические, - суть не что иное, как только односторонние проявления отрицающего насилие христианского сознания в его истинном значении.

В том, что народы христианского мира приняли в скрытом, извращенном виде то учение, которое в своем настоящем значении неизбежно должно было разрушить тот строй жизни, в котором они живут и с которым не хотят расстаться, - в этом причина страданий христианских народов.

- А в чем же тогда "великое, исключительное благо" этого положения?

Великое же благо их в том, что, приняв в извращенном виде христианство, включавшее в себя скрытую от них истину, они неизбежно приведены теперь к необходимости принятия христианского учения уже не в извращенном, а в его истинном смысле. И истинный смысл христианского учения все более и более выяснялся. И вполне уже выяснился теперь. И только одно - принятие христианского учения уже не в извращенном, а в его истинном смысле, - может спасти людей от того бедственного положения, в котором они находятся.

Главная причина дурного устройства жизни есть ложная вера. Стоит прямо и просто понять учение Христа, чтобы ясен был тот ужасный обман, в котором живем все мы и живет каждый из нас.

Христианское учение во всем его истинном значении, как оно все более и более выясняется в наше время, состоит в том, что сущность жизни человеческой есть сознательное, все большее и большее, проявление того Начала Всего, признак проявления которого в нас есть любовь. И что поэтому сущность жизни человеческой и высший закон, долженствующий руководить ею, есть любовь.

Но, ведь, не только христианское учение говорит, что любовь - это свойство просветленного, очистившегося, сознания?

То, что любовь есть необходимое и благое условие жизни человеческой, было признаваемо всеми религиозными учениями древности. Во всех учениях: египетских мудрецов, браминов, стоиков, буддистов, даосистов - дружелюбие, жалость, милосердие, благотворительность и вообще любовь признавались одною из главных добродетелей.

Это признавание наиболее высокими из этих учений доходило даже до такой степени, при которой восхвалялась любовь ко всем и даже воздаяние добром за зло, как это проповедовалось в особенности даосистами и буддистами. Но ни одно из этих учений не поставило этой добродетели основой жизни, высшим законом, долженствующим быть не только главным, но единым руководством поступков людей. Это сделано позднейшим из всех религиозных учений - христианством.

Во всех дохристианских учениях любовь признавалась как одна из добродетелей, но не тем, чем она признается в христианском учении: метафизически - основой всего, практически - высшим законом жизни человеческой. То есть таким законом, который ни в каком случае не допускает исключений.

- Именно в этом особенность христианского учения?

Христианское учение по отношению всех древних учений не есть новое и особенное учение. Это есть только более ясное и определенное выражение той основы жизни человеческой, которая чувствовалась и неопределенно проповедовалась предшествовавшими религиозными учениями. Особенность христианского учения в этом отношении только в том, что оно, как позднейшее, более точно и определенно выразило сущность закона любви и неизбежно вытекающее из него руководство в поступках.

Так что христианское учение о любви не есть, как в прежних учениях, только проповедь известной добродетели, но есть определение высшего закона жизни человеческой и неизбежно вытекающего из него руководства поведения. Учение Христа выясняет, почему этот закон есть высший закон жизни человеческой, и с другой стороны показывает тот ряд поступков, которые человек должен или не должен делать вследствие признания истинности этого учения.

В особенности ясно и определенно выражено в христианском учении то, что исполнение этого закона - так как это есть высший закон - не может допускать, как это допускали прежние учения, никаких исключений. Любовь, определяемая этим законом, есть только тогда любовь, когда она не допускает никаких исключений и одинаково обращена как на иноземцев, разноверцев, так и врагов, ненавидящих и делающих нам зло.

В этом уяснении того, почему закон этот - высший закон жизни людей, и в точном определении неизбежно вытекающих из него поступков, в этом тот шаг вперед, который сделало христианское учение. В этом главное его значение и благодетельность.

- В христианском учении прямо говорится, что это высший закон?

Объяснение, почему этот закон есть высший закон жизни, особенно ясно выражено в посланиях Иоанна: "Возлюбленные, будем любить друг друга, потому что любовь от бога и всякий любящий рожден от бога и знает бога. Кто не любит, тот не познал бога, потому что бог есть любовь. Бога никто никогда не видел; если мы любим друг друга, то бог в нас пребывает. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в боге и бог в нем. Мы знаем, что мы перешли из смерти к жизни, потому что любим братьев, не любящий брата пребывает в смерти" (Первое послание Иоанна).

- В этом законе суть учения?

Учение все в том, что то, что мы называем собою, нашей жизнью, есть ограниченное в нас нашим телом божественное начало, проявляющееся в нас любовью, - и что потому истинная жизнь каждого человека, божественная, свободная, проявляется в любви.

- Где еще в Евангелии говорится об этом законе?

Вытекающее из такого понимания закона любви руководство в поступках, не допускающее никаких исключение, выражено во многих местах евангелия. И особенно точно, ясно и определенно в четвертой заповеди Нагорной проповеди: "Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб (Исход, 21, 14), а я говорю вам, не противься злому", сказано в 38 ст. V гл. Матфея.

В стихах же 39 и 40 - как бы предвидя те исключения, которые могут показаться нужными при приложении к жизни закона любви - ясно и определенно говорится, что нет и не может быть таких условий, при которых возможно бы было отступление от самого простого и первого требования любви: неделания другому того, чего не хочешь, чтобы тебе делали. Говорится: "но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую, и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду". То есть что совершенное над тобой насилие не может служить оправданием насилия с твоей стороны.

Эта же недопустимость оправдания отступления от закона любви никакими поступками других людей еще яснее и точнее выражена в последней из заповедей, прямо указывающей на те обычные ложные толкования, при которых будто бы возможно нарушение ее: "Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего (Левит. 19, 17-18). А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами отца вашего небесного; ибо он повелевает солнцу своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, в чем тут заслуга? Не то же ли делают и мытари? Если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так же ли поступают и язычники? Итак, будьте совершенны, как совершен отец ваш небесный." (Мф. V, 43-46).

- Надо не только "возлюбить ближнего", но и любить врагов?

Вот это-то признание закона любви высшим законом жизни человеческой и ясно выраженное руководство поведения, вытекающее из христианского учения о любви - одинаковой к врагам, к людям ненавидящим, обижающим, проклинающим нас - и составляет особенность учения Христа. Ту особенность, которая, давая учению о любви и вытекающему из него руководству точное, определенное значение, неизбежно влечет за собой полное изменение установившегося устройства жизни не только христианских, но и всех народов мира.

В этом главное отличие от прежних учений и главное значение христианского учения в его истинном смысле. В этом шаг вперед в сознании человечества, который сделан был христианским учением.

Шаг этот в том, что все прежние религиозные и нравственные учения о любви, признавая, как это и не могло быть иначе, благодетельность любви для жизни человечества, вместе с тем допускали возможность таких условий, при которых исполнение закона любви становилось необязательным, могло быть обойдено.

- Никаких исключений? В чем смысл такого жесткого требования?

Как только закон любви переставал быть высшим, неизменным законом жизни людей, так уничтожалась вся благодетельность закона. Учение о любви сводилось к ни к чему не обязывающим красноречивым поучениям и словам. Оставлявшим весь склад жизни народов таким же, каким он был и до учения о любви, то есть основанным на одном насилии. Христианское учение в его истинном смысле, признавая закон любви высшим - а приложение его к жизни не подлежащим никаким исключениям! - уничтожало этим признанием всякое насилие, а следовательно, не могло не отрицать все основанное на насилии устройство мира.

- Да-а-а… мощно.

Вот это-то главное значение учения и было скрыто от людей лжехристианством, признавшим учение о любви не высшим законом жизни человеческой, а так же, как и дохристианские учения, лишь одним из правил поведения, которое полезно соблюдать, когда ничто не препятствует этому. Учение Христа в его истинном смысле состоит в признании любви высшим законом жизни, и потому не могущим допускать никаких исключений. Христианство, то есть учение о законе любви, допускающее исключение в виде насилия во имя других законов, есть такое же внутреннее противоречие, как холодный огонь или горячий лед.

- А как же… в жизни?

Казалось бы очевидно, что если одни люди могут, несмотря на признания благодетельности любви, во имя каких-то благих Целей в будущем, допускать необходимость мучительства или убийства некоторых людей, то точно с таким же правом могут другие люди, тоже признавая благодетельность любви, допускать, тоже во имя будущих благ, необходимость мучительства и убийства других людей. Так что, казалось бы очевидно, что допущение хотя какого бы то ни было исключения из требования исполнения закона любви уничтожает все значение, весь смысл, всю благодетельность закона любви, лежащего в основе и всякого религиозного учения, и всякого нравственного учения.

Казалось бы, это так очевидно, что совестно доказывать это. Между тем, люди христианского мира - как признающие себя верующими, так считающие себя неверующими, но признающие нравственный закон, - смотрят на учение о любви, отрицающее всякое насилие и, в особенности, на вытекающее из этого учения положение о непротивлении злу злом, как на нечто фантастическое, невозможное и совершенно неприложимое к жизни.

- Но ведь в реальной жизни без насилия невозможно обойтись?

Понятно, что люди властвующие могут говорить, что без насилия не может быть никакого порядка и доброй жизни, разумея под "порядком" такое устройство жизни, при котором немногие могут в излишестве пользоваться трудами других людей, под "доброй" же жизнью разумея беспрепятственность ведения такой жизни.

Но как ни несправедливо то, что они говорят, понятно, что они могут говорить так, потому что уничтожение насилия не только лишает их возможности жить так, как они живут, но и обличает всю давнишнюю несправедливость и жестокость их жизни.

Но рабочим-то людям, казалось бы, уже не нужно того насилия, которое они, как это ни удивительно сказать, так старательно сами над собою делают, и от которого они так страдают. Ведь насилие властвующих над покоряющимися не есть прямое, непосредственное насилие сильного человека над слабым и большого числа над меньшим. Насилие властвующих держится, как и может держаться насилие меньшинства над большинством - только на давно уж устроенном ловкими и сметливыми людьми обмане, вследствие которого люди, ради своей близкой и очевидной им малой выгоды, не только лишаются самых больших выгод, но лишаются свободы и подвергаются самым жестоким страданиям.

- Насилие держится на "ловком обмане"?

Сущность этого обмана еще четыреста лет тому назад была высказана французским писателем Ла-Боэти в статье "Добровольное рабство". Вот что он пишет об этом: "Не оружие и не вооруженные люди - конные и пешие - защищают тиранов, но, как ни трудно этому поверить, три или четыре человека поддерживают тирана и держат для него всю страну в рабстве. Всегда круг приближенных тирана состоял из пяти или шести человек; эти люди или сами вкрадывались к нему в доверие, или были приближаемы им, чтобы быть соучастниками его жестокостей, товарищами его удовольствий, устроителями его наслаждений и сообщниками его грабительств. Эти шестеро имеют шестьсот, находящихся под их властью и относящихся к шестерым так же, как шестеро относятся к тиранам. Шестьсот же имеют под собой шесть тысяч, которых они возвысили, которым дали управление провинциями или денежными делами, с тем, чтобы они служили их корыстолюбию и жестокости. За этими следует еще большая свита. И тот, кому охота распутывать эту сеть, увидит, что не только шесть тысяч, но сотни тысяч, миллионы скованы этой цепью с тираном. Ради этого умножаются должности, которые все суть поддержка тирании. "

- Да, совершенно очевидный обман…

Вот от этого-то обмана, до такой степени укоренившегося в народе, что те самые люди, которые только страдают от употребления насилия, - оправдывают его, даже требуют его для себя, как чего-то необходимого, и сами совершают его друг над другом… От этой-то ставшей второй природой привычки и происходит то удивительное заблуждение людей, вследствие которого люди, наиболее страдающие от обмана, сами поддерживают его.

Казалось бы, рабочим-то людям, не получающим никакой выгоды от совершаемого над ними насилия, можно бы увидать, наконец, тот обман, в котором они запутаны, и, увидав обман, освободиться от него самым простым и легким способом: прекращением участия в том насилии, которое может совершаться над ними только благодаря их участию.

Казалось бы, так просто понять это рабочим людям и сказать наконец тем, кого они считают своими начальниками: "Оставьте нас в покое. Если вам, императорам, президентам, генералам, судьям, архиереям, профессорам и всяким ученым людям, нужны войска, флоты, университеты, балеты, синоды, консерватории, тюрьмы, виселицы, гильотины, - устраивайте все это сами, сами с себя собирайте деньги, судите, сажайте друг друга в тюрьмы, казните, убивайте людей на войнах. Но делайте это сами. Нас же оставьте в покое, потому что ничего этого нам не нужно, и мы не хотим больше участвовать во всех этих бесполезных для нас и, главное, дурных делах".

Что, казалось бы, естественнее этого? А между тем рабочие люди, и в особенности земледельцы, которым этого ничего не нужно, не только ни в России, ни в какой бы то ни было стране, не делают этого. Одни, большинство, продолжают сами себя мучить, исполняя против самих себя требования начальства, сами поступая в полицию, в сборщики податей, в солдаты. Другие же, меньшинство, для того чтобы избавиться от насилия, когда могут это сделать, совершают во время революций насилия над теми людьми, от насилия которых страдают, то есть тушат огонь огнем, и этим только увеличивают над собою насилие.

- Отчего же так поступают люди?

Оттого, что они вследствие продолжительности обмана уже не видят связи их угнетенности с их же участием в насилии.

- А отчего же не видят этой связи?

А все оттого же, отчего все бедствия людей. Оттого, что у людей этих нет веры, а без веры люди могут быть руководимы только выгодой. А человек, руководимый только выгодой, не может быть ничем иным, как только обманщиком или обманутым.

- А как уничтожить такой вид насилия как, например, война?

Война уничтожится только тогда, когда люди не будут принимать никакого участия в насилии и будут готовы нести все те гонения, которым они могут подвергнуться за это. Это единственное средство уничтожения войны.

- А если война уже идет? Разве возможно "не принимать участия"?

С самого начала христианства самые искренние и горячие отцы церкви говорили то же самое о несовместимости христианства с одним из основных неизбежных условий существования государственного устройства, - с войском, то есть что христианин не может быть солдатом, то есть быть готовым убивать всех, кого ему прикажут. Христианская община первых веков до пятого века определенно признавала, в лице своих руководителей, что христианам запрещено всякое убийство, а потому и убийство на войне.

- Приведите, пожалуйста, конкретные исторические примеры.

Во втором веке перешедший в христианство философ Татиан считает убийство на войне так же недопустимым для христиан, как всякое убийство, и почетный воинский венок считает непристойным для христианина. В том же столетии Афинагор Афинский говорит, что христиане не только сами никогда не убивают, но и избегают присутствовать при убийствах. В третьем столетии Климент Александрийский противопоставляет языческим "воинственным" народам - "мирное племя христиан".

Но всего яснее выразил отвращение христиан к войне знаменитый Ориген. Прилагая к христианам слова Исайи, что придет время, когда люди перекуют мечи на серпы и копья на плуги, он совершенно определенно говорит: "Мы не поднимаем оружия ни против какого народа, мы не учимся искусству воевать, - ибо через Иисуса Христа мы сделались детьми мира". Отвечая на обвинение Цельзом христиан в том, что они уклоняются от военной службы (так что, по мнению Цельза, если только Римская империя сделается христианской, она погибнет), Ориген говорит, что христиане больше других сражаются за благо императора, - сражаются за него добрыми делами, молитвой и добрым влиянием на людей. Что же касается борьбы оружием, то совершенно справедливо говорит Ориген, что христиане не сражаются вместе с императорскими войсками и не пошли бы, если бы император их к этому принуждал.

Так же решительно высказывается и Тертуллиан, современник Оригена, о невозможности христианина быть военным: "Не подобает служить знаку Христа и знаку дьявола, - говорит он про военную службу, - крепости света и крепости тьмы. Не может одна душа служить двум господам. Да и как воевать без меча, который отнял сам господь? Неужели можно упражняться мечом, когда господь сказал, что каждый взявшийся за меч от меча погибнет. И как будет участвовать в сражении сын мира?"

"Безумствует мир во взаимном кровопролитии, - говорит знаменитый Киприан,- и убийство, считаемое преступлением, когда люди совершают его поодиночке, именуется добродетелью, если делается в массе. Преступникам приобретает безнаказанность умножение ярости".

В четвертом веке Лактанций говорит то же: "Не должно быть никакого исключения в заповеди божией, что убить человека всегда грех, - говорит он. - Носить оружие не дозволено, ибо их оружие - только истина".

В правилах египетской церкви III века и в так называемом "Завещании господа нашего Иисуса Христа" безусловно запрещено всякому христианину поступать на военную службу под страхом отлучения от церкви.

В деяниях святых много примеров христианских мучеников первых веков, пострадавших за отказ от военной службы.

Так, Максимилиан, приведенный в присутствие по отбыванию воинской повинности, на первый вопрос проконсула о том, как его зовут, отвечал: "Мое имя - христианин, и потому я сражаться не могу". Несмотря на это заявление, его зачислили в солдаты, но он отказался от службы. Ему было объявлено, что он должен выбрать между отбыванием воинской повинности и смертью. Он сказал: "Лучше умру, но не могу сражаться". Его отдали палачам.

Марцеллий был сотником в троянском легионе. Поверив в учение Христа и убедившись в том, что война - нехристианское дело, он в виду всего легиона снял с себя военные доспехи, бросил их на землю и объявил, что, став христианином, он более служить не может. Его послали в тюрьму, но он и там говорил: "Нельзя христианину носить орудие". Его казнили.

Вслед за Марцеллием отказался от военной службы служивший в том же легионе Кассиан. Его также казнили.

При Юлиане Отступнике отказался продолжать военную службу Мартын, воспитывавшийся и выросший в военной среде. На допросе, сделанном ему императором, он сказал только: "Я - христианин и потому не могу сражаться".

Первый вселенский собор (в 325 году) ясно определил строгую эпитимью за возвращение в войска христиан, оставивших службу. Подлинные слова этого постановления в переводе, признанном православной церковью, таковы: "Благодатью призванные к исповеданию веры и первый порыв ревности явившие и отложившие воинские поясы, но потом, аки псы на свою блевотину возвратившиеся... таковые десять лет да припадают к церкви, прося прощение по трилетнем слушании писания в притворе".

Оставшимся в войсках христианам вменялось в обязанность во время войны не убивать врагов. Еще в четвертом веке Василий Великий рекомендует в течение трех лет не допускать до причащения солдат, виновных в нарушении этого постановления.

Таким образом, не только в первые три века во время гонений, но и в первые времена торжества христианства над язычеством, когда христианство было признано господствующей, государственной религией, в среде христиан еще держалось убеждение о том, что война не совместима с христианством.

Ферруций высказал это определенно и решительно и был за это казнен: "Не дозволено христианам проливать кровь, даже в справедливой войне и по приказу христианских государей".

В четвертом веке Люцифер, епископ Кальярский, проповедует, что даже самое дорогое для христиан благо - свою веру - они должны защищать "не убийством других, а собственной смертью".

Павлин, епископ Ноланский, умерший в 431 году, еще грозил вечными муками за службу кесарю с оружием в руках.

Так это было в первые четыре века христианства. При Константине же на знаменах римских легионов уже появился крест. А в четыреста шестнадцатом году был издан указ о том, чтобы не допускать в армию язычников. Все солдаты стали христианами, то есть все христиане за самыми малыми исключениями отреклись от Христа.

Замечательный писатель, Лев Толстой был еще и глубоким, прони­цательным мыслителем. Он развивал основные идеи греческих филосо­фов, нравственные идеи христианства и моральную философию Канта. Основной вопрос Толстого: как разорвать замкнутый круг насилия - вечный принцип человеческого существования. Все вокруг построено на насилии: государство осуществляет насилие над своими подданными и ведет войны против других государств, родители подавляют своих детей, учителя - учеников и т.д. и т.п.

На насилие люди отвечают также насилием - угнетенные подни­маются на восстание и опять творят насилие. Если насилие иногда и защищало жизнь и спокойствие людей, то много чаще, напротив, стано­вилось причиной величайших бедствий. И Толстой пришел к мысли, что надо возродить основной принцип христианской религии - непро­тивление злу насилием.

Если не отвечать насилием на насилие, прощать и даже полюбить врагов своих (подняться над обидами и оскорблениями), что может сде­лать только очень сильный человек, то прервется порочный замкнутый круг непрерывного насилия, творимого в истории. Вообще христиан­ская религия - это религия сильных людей.

Есть два источника насилия в мире - государственная власть и ре­волюционеры, которые с ней борются. Власть - это всегда насилие. Существуют суд, прокуратура, тюрьмы, лагеря, но от этого не становит­ся меньше преступников или недовольных. Человек, совершивший пре­ступление, уже наказан тем, что нарушил человеческий закон. А если он не испытывает мук совести, не наказывает сам себя, то сажать его в тюрьму бесполезно, она только еще больше его озлобит. Вообще, счи­тал Толстой, люди живут в относительном спокойствии, не бросаются друг на друга, не убивают и не режут не потому, что есть суды и тюрь­мы, а потому что люди еще любят и жалеют друг друга.

Второй источник насилия - революционеры. Эти люди знают, как нужно устроить общество, в котором все будут счастливы, и потому готовы положить собственные жизни и заодно миллионы чужих для осуществления своих идей. Обычный человек не знает, что с ним будет завтра, как сложится его жизнь через год, а революционеры знают, как устроится жизнь целого народа через десятилетия. И в ответ на государ­ственное насилие устраивают новое насилие, и снова текут реки крови, и снова страдают люди, а счастливое будущее не наступает и не наступит.

«Дошло до того, - писал Л. Толстой в статье «Не убий никого», - что если бы теперь дать в России всем людям возможность убивать всех тех, кого они считают для себя вредными, то почти все русские люди поубивали бы друг друга: революционеры всех правителей и капитали­стов, правители и капиталисты - всех революционеров, крестьяне - всех землевладельцев, землевладельцы - всех крестьян и т.д.».

Государство и не боится революционеров, оно знает, как с ними бороться. Оно боится других людей - тех, кто не хочет участвовать в насилии, тех, которым ничего не нужно: ни богатства, ни славы, ни положения. Эти люди не хотят делать карьеру в государстве, потому что она развращает человека, не хотят делать революции, потому что революции не уничтожают насилия, а порождают его в еще большем объеме.

Толстой призывал: не отвечайте насилием на насилие, не служите государству, не служите в армии, полиции, на таможне, не принимайте и участия в вооруженной борьбе против государства. Насилие порожда­ет только насилие и ничего больше. Единственный выход - моральное самоусовершенствование. Начните с себя. Не поддавайтесь соблазнам мира: карьере, деньгам, власти, ибо опять окажетесь во власти насилия и будете его проводниками. Приучите себя любить ближних, какими бы плохими они вам ни казались, изгоняйте из своего сердца ожесточение. Другого пути преобразовать мир нет и не будет.

До тех пор, пока люди будут неспособны устоять против соблазнов страха, одурения, корысти, честолюбия, тщеславия, порабощающих одних и развращающих других, они всегда будут складываться в обще­ство насилующих и обманывающих и насилуемых и обманываемых. Чтобы этого не было, каждому человеку нужно сделать нравственное усилие над самим собой.

Многие критиковали Толстого за утопизм и романтические мечта­ния, но последователь Толстого Махатма Ганди, проникнувшись идея­ми своего учителя, призвал индийцев не бороться с английскими коло­низаторами, а просто не участвовать во власти: не служить англичанам, не платить подати, не работать в администрации. И власть англичан, не один век правивших Индией, рухнула в несколько лет. Это удивитель­ный образец жизненности толстовского учения.

Другой пример - толстовские коммуны , которые в 1910- 1920-х годах приобрели большое распространение и в России, и во всем мире. Коммунары вместе работали , одинаково получали за свой труд, в ком­мунах было полное равенство членов, дети воспитывались в собствен­ных школах, ибо в государственных школах, по мнению толстовцев, с детства прививается вкус к насилию. Землю обрабатывали в основном ручным трудом, чтобы избегать насилия и над природой. Это был очень интересный опыт поиска новых путей человеческого общежития, где регулирующим принципом были любовь, уважение всех членов группы друг к другу. Когда началась коллективизация, толстовское движение в России было уничтожено, поскольку коммунары отказывались участво­вать в насаждаемых силой колхозах.

Сколько было насмешек, иронии, даже издевательств над учением Толстого, но вряд ли человечество может предложить что-нибудь дру­гое, кроме морального самосовершенствования, воспитания взаимного уважения и терпимости. Недаром в политике все больший вес приобре­тают идеи ненасильственного мира.

Пока идеи Толстого остаются только романтическим идеалом, а не средством практического изменения жизни, насилие будет оставаться основным фактором, определяющим нашу жизнь. Статья «Не убий ни­кого» написана под влиянием событий 1907-х годов, но ее идеи акту­альны и сегодня, словно Толстой обращается не к своим современни­кам, а к нам: «В русском народе происходит теперь напряженная борьба двух самых противоположных свойств человека: человека-зверя и человека-христианина. Русскому народу предстоят теперь два пути: один тот, по которому шли и идут европейские народы: насилием бороться с насилием, побороть его и насилием же установить и стараться поддер­живать, такой же, как и отвергнутый, насильственный порядок вещей.

Другой же - тот, чтобы, поняв то, что соединение людей насилием может быть только временным, но что истинно соединить людей может только одно и то же понимание жизни и вытекающий из него закон, - исключающий, во всяком случае, разрешение убийства человеком чело­века, уяснить себе это понимание жизни и на нем, только на нем, а не на насилии, основать свою жизнь и свое единение».

1. Почему высшими ценностями являются добро, совесть, справедливость, честь, долг, счастье человека.

2. Почему нравственный принцип непременно должен воплощаться в общественной деятельности?

3. Чем мораль отличается от других форм общественного сознания?

4. Чем этика ученых отличается от этики обычного человека?

5. В чем проявляется мечтательность моральных законов Канта?

6. В чем по Достоевскому заключается природа зла?

7. Что понимает Л. Толстой под непротивлением злу?

Похожая информация.